Бомж Валера, материнский инстинкт и задание на пост грядущий
Бомж Валера побирался у нашего храма давно.
Стабильно загорелый, даже зимой, чумазый и страшный, с лицом, характерно обезображенным неравнодушием ко спиртному, неопрятный и неприятно пахнущий. Единственным его украшением были глаза – сине-голубые, как васильки, почти прозрачные, живые. Не смотря на резкое алкогольное амбре Валеру не прогоняли – после каждой службы он все также стоял на своем привычном месте и протягивал к проходящим мимо засаленную кепочку, несменную во все времена года. Причем жалобного «подайте» в его лексиконе не было, зато имелись две дежурные фразы – «Слава Богу» и «Спаси Господи», которые Валера, заглядывая в глаза, искренне и громко повторял каждому прохожему.
Еще в его арсенале были две легенды – истории, обрастающие все новыми и новыми подробностями, порой самыми неправдоподобными, так, что уже никто всерьез их не воспринимал. Почти никто.
Первая о том, что Валере негде жить, но он уже договорился с кем-то в близлежащем селе и поселится там в заброшенном доме. Вот только надо пару сотен, чтобы хоть какую-то плиту смастерить для готовки и кое-как обустроиться. Еще одна история – о том, что он наконец устроился на работу на лесопилку, и послезавтра уже выходит на смену, и ждет зарплату. А пока надо как-то дотянуть до этого знаменательного дня.
Может, это мои наивные фантазии, но я искренне верила, что стоящий рядом бомж сможет стать на ноги. Надо только ему немного помочь.
Эти легенды пользовались успехом у новых прихожан, которые время от времени примыкали к нашему приходу. Вот как в нашем случае. Впервые увидев Валеру, я прониклась к нему сочувствием.Может, это мои наивные фантазии, но я искренне верила, что стоящий рядом бомж сможет стать на ноги. Надо только ему немного помочь. Да и как не поверить после его рассказов: мол, так и так, жена бросила, дети тоже. Никому не нужен, вот, видите, до чего опустился. Но я уже исправляюсь, пить бросил, только немного, для согрева, ночую ведь на холоде, живу впроголодь. И взгляд, коснувшийся, как показалось, самой глубины души.
Заглянула в кошелек – до зарплаты оставалось сотни две гривен. Вспомнила об остатке на карте. До службы было еще пару минут, и я, даже не посоветовавшись с мужем (он-то точно не будет против), метнулась в близлежащий супермаркет. Набросала в корзинку консервов, картошки, круп, хлеба, яиц, купила замороженные вареники и пельмени. У нас в храме есть тумбочка, где священники оставляют нуждающимся пожертвования с панихид – взяла оттуда пару банок домашней консервации.
Мы улыбались, радуясь, что получилось помочь человеку.
Пакет получился увесистый и объемный. Когда муж отнес его Валере (как оказалось, он тоже собирался что-то сообразить по этому поводу, но не нашел меня), тот благодарил и кланялся. Мы улыбались, радуясь, что получилось помочь человеку.
По дороге домой договорились, что подберем ему и кое-какие теплые вещи – Валера щеголял по пятнадцатиградусному морозу в потертом сером пальто. Надо было бы и что-то с домашней утвари, подумала я, – чтобы обустраивал хозяйство. Но, честно говоря, суета и свои житейские хлопоты увлекли, и мы благополучно забыли об этой идее. Валера все так же собирал подаяние у входа в наш храм, мы все так же бросали ему пару гривен и шли по своим делам. Понятно, что никакой работы не было, как и заброшенного дома в деревне.
Зато всегда находились сочувствующие бабульки, бросавшие в кепочку по гривенке, малыши с воскресной школы, угощающие просфорками и дергающие родителей – давайте поможем дяде. Наблюдая за всем этим, я искренне радовалась – вот какие мы молодцы – не оставляем человека наедине с его бедой, и милосердные, и сердобольные, и не скупые, и т. д., и т. п.
Был обычный будничный день, правда непривычно солнечный и яркий, после затянувшейся хмурой зимы...
А потом случилась ситуация, в корне перевернувшая все мои идеалистические представления и о том, какими бывают нищие, и о том, какие темные подворотни есть в моей собственной, вроде бы убеленной исповедями и причастиями душе, и о том, чем заняться в грядущем посту.
Был обычный будничный день, правда непривычно солнечный и яркий, после затянувшейся хмурой зимы. Я, как всегда, забрала дочь после уроков и провожала ее в музыкальную школу. Нам предстояло преодолеть пару пешеходных переходов с нерегулируемым и неуправляемым никем, даже правилами дорожного движения, потоком транспорта.
Женя – второклассница, и сейчас мы активно учимся самостоятельности в передвижении по городу, в частности, как правильно переходить дорогу. Поэтому я осталась на своей стороне тротуара, и внимательно наблюдала за процессом перехода оранжевых бантиков на другую сторону. Евгения справилась на отлично, помахала мне рукой и побежала к ступенькам музыкальной школы.
Я перекрестила ее и уже собралась идти по своим делам, но что-то заставило меня проследить, как она поднимется к двери.
И тут я увидела знакомое засаленное пальто. Это был Валера. Он, покачиваясь, отделился от стены остановки напротив школы искусств, и что-то спросил у Жени. Мое общительное чадушко приостановилось (и кому я запрещала разговаривать с незнакомцами на улице?) и, очевидно, отвечая на его вопросы, показало рукой куда-то в сторону. Их диалог длился может минуту, но в момент, когда бомж оттопырил полу своего пальто, что-то показывая Евгении, я, наплевав на все ПДД, уже летела через проезжую часть. Все произошло мгновенно: Женька помахала рукой и зашла в помещение школы, а я взорвалась потоком не самых лестных выражений по отношению к Валере, непонятно почему выбравшему собеседником семилетнюю девочку.
Теперь, кстати, я понимаю, почему стихию, сметающую с лица земли целые штаты, называют женскими именами.
Что руководило мной в те минуты? Материнский инстинкт и страх за ребенка? Отвращение, омерзение и презрение к бомжу, осмелившемуся заговорить к моей (Моей!) дочке?
Пока, я и сама не осмыслила этого. А тогда обрушилась на Валеру, не хуже тайфуна или урагана (теперь, кстати, я понимаю, почему стихию, сметающую с лица земли целые штаты, называют женскими именами) с обещаниями кое-что ему сделать, если он еще хоть на пушечный выстрел приблизится к ребенку. Валера в долгу не остался, подошел почти вплотную, обдав тяжелым шлейфом старого перегара и давно не мытого тела. А потом мне пришлось услышать в свой адрес ряд многоэтажных сложноподчиненных синтаксических конструкций, надо сказать, приведших меня в некоторое замешательство.
Вся в слезах и праведном гневе я позвонила мужу.
Всем своим видом демонстрируя обиженное достоинство и попутно извергая все новые и новые ругательства, бомж удалился прочь, оставив меня в растерянности посреди тротуара. Вся в слезах и праведном гневе я позвонила мужу. Виталик, несколько раз переспросив, выслушал во всех подробностях и ситуацию, и все мои возмущения. То ли родной голос, то ли спокойный тон супруга, то ли уверения, что он разберется, кое-как успокоили меня. Более-менее мирно выдохнув, я попрощалась с мужем и побежала по делам, которые надо было решить, пока Женя занималась в музыкалке.
Уже по дороге домой я в сотый раз талдычила дочери о том, что нельзя говорить на улице с незнакомцами, тем более мужчинами, тем более бомжами.
Вечер принес новые заботы и хлопоты, и к больной теме мы больше не возвращались. А вот сегодня после службы я вышла с храма и споткнулась об пустоту – на привычном месте Валеры не было…
Сорок с хвостиком дней пролетят незаметно. И как же хочется верить, что по прошествии этого времени я пойму кое-что важное.
До начала Великого поста, весны духовной, поры очищения и генеральной ревизии души осталась неделя. Уже прочитано о блудном сыне и о Страшном суде. «Душе моя, восстани! Что спиши?», – сыплет пригоршни мурашек за спину трогательное песнопение на вечерней службе. Скоро мессенджеры будут забиты картинками с котиками и сердечками, типа «тыпростиияпрощаю». А с чем мы, с чем я, в частности, войдем в этот пост?
Сорок с хвостиком дней пролетят незаметно. Это первые в жизни посты тянутся долго, как пол жизни, – пока ты еще не успел зачерстветь и привыкнуть к ощущению чистоты и новизны. А теперь надо прилагать усилия, чтобы по живому отодрать эту корку заскорузлости и жестокосердия, и достучаться к живому, к пульсирующему – к собственной Душе. Омывать ее молитвой и покаянием, питать Причастием, оживлять Словом и Духом. Хотя бы в эти 40 дней, – чтобы не потерпеть поражение в этой духовной битве – полный проигрыш по всем фронтам.
И как же хочется верить, что по прошествии этого времени я пойму кое-что важное.
Например, что я не только чинно выстаивала длинные постовые богослужения, порой занимаясь самолюбованием, а и действительно понимала, о Чем, или, вернее, о Ком они.
Чтобы я не только рассказывала детям на уроках о разумном, добром и вечном, о заповедях Божиих и необходимости их соблюдения, а и сама, возвратившись домой, не орала, как полоумная, на проштрафившуюся по мелочи дочку.
Чтобы, читая правило, молилась, а не просто проговаривала привычные слова.
Чтобы я не только равнодушно бросала купюру в протянутую ко мне руку, а видела перед собой Человека, подобие Божие – не грязное, вонючее, пропитое, а созданное по Образу Творца.
Чтобы осознала, что, к моему стыду, есть люди, «ихже аз безумием моим соблазних, и от пути спасительного отвратих, к делом злым и неподобным приведох», и что в эти дни грядущего поста надо, как никогда, молиться об возвращении их «Божественным Твоим промыслом к пути спасения».
И паки, и паки.
Вот это, пожалуй, и будет для меня самое главное задание на ближайшие 40 дней. Чтобы в самую светлую и радостную ночь я могла почувствовать, что мое сердце живет, и из самой его глубины сказать или даже радостно крикнуть главную новость: «Христос Воскресе!». И услышать ответ: «Воистину воскресе!».
Но услышу ли?
P.S.: Женя рассказала, что Валера тогда спросил, как дела в школе, и придет ли она в воскресенье в храм. Что он хотел показать из-под полы пальто, так и осталось неизвестным. Такая вот история.
