Господь поругаем не бывает или История о тех, кто разорял храмы

Обе в одинаковых косыночках, в одинаковых сарафанах. Та, что постарше – в инвалидной коляске. Все ее тело странным образом покручено, словно застыло раз и навсегда в какой-то дикой агонии. Полубоком она сидела в своей коляске, а руки и ноги невпопад торчали из нее в разные стороны. Только лицо.., а особенно глаза! Они дышали умиротворением, излучая покой и радость. Как потом выяснилось, – это родные сестры Степанида и Мария Кудановы. Мне непременно захотелось познакомиться с ними,  узнать про их необычную судьбу. И Господь управил узнать, как все было и рассказать вам.

Солнце уже закатилось и спряталось где-то за лесом. Вдалеке, на луговине, остывала трава, отдавая ночной прохладе свое тепло, мягким одеялом влажного пара покрывая землю. Где-то слышалось, как поют птицы, приветствуя наступающую прохладу. А кузнечики то и дело цокотели, стараясь перетрещать друг друга.

В большом доме на краю села, который недавно отобрали у семьи кулаков Сапрыкиных, обустроенного под сельский совет, в этот день все не гас свет. В окнах было видать оживленное движение и стоял сплошной гул от множества голосов. Все это напоминало улей, кишащий осами.

Наконец, далеко за полночь, широко распахнулась дверь, из которой сначала пролился свет керосиновой лампы, потом вывалились клубы папиросного дыма, а вслед за ними парами и небольшими группами стали выходить молодые парни и девчата, оживленно что-то обсуждая и перекрикивая друг друга. Мало-по-малу стали расходиться по домам. Четверо из них отделились от большой группы и свернули на тропинку, ведущую в сторону хутора Угодичи.

– Правильно товарищ Тютькин сказал, будет кровушку-то нашу пить… Затуркали в конец: туды не ходи, таво не роби, етаво не ешь… Паши с утра до ночи, как вол да и тольки.  Хватит! Наконец пришло наше время. Свобода-волюшка долгожданная! Я за нее все отдам, зубами выгрызать стану!

Возбужденно выкрикивал слова кудрявый черноглазый парень.

– Мы с Нюркой тож в стороне сидеть не станем. И мы пойдем свободу свою отвоевывать! Ишь, попривыкли командовать. Учат, учат кажный день. Теперыча наша власть пришла, наше время. Даж не верится, неужто вот она – свобода!  Я теперь ее из рук-то не выпущу!

– Не вы-ы-ыпущу… Раскудахталась. Ее еще завоевать окончательно нужно, да удержать. И тут придется проявить всю свою твердость, весь характер. Товарищ Тютькин сказал, без винтовок тут не обойдется. А что? Пора за дело браться. Завтра спозаранку и начнем. Не забоишься, Стешка, церковь-то громить? У вас ведь с Нюркой бабка Прасковья набожная. Ты, что ли, не говори ей, чего мы на завтра удумали с робятами.

– Ещо чаво! Вот возьму и скажу! Скажу непременно, сегодня же. Корчит из себя родственницу да благодетельницу великую. Как тятька с мамкой сгинули двенадцать лет тому назад, забрала она нас троих к себе. Я, говорит, теперыча вам буду и мамка, и тятька. Слушайтесь мене, говорит, не пропадем. А сама и давай нас в работы всякие пускать, спина не разгиналась от зари до ночи. А потом еще на коленях заставляла утром да вечером перед образами кланяться, лбом стучать. Она мне больше не указ!

– А ты, Нюрка ?

– А я чё, хуже чёль? И я со Стешкой. Куды она, туды и я…

– Ох, звезды то каки-и-е-е! Пропали сегодня наши посиделки. Не спели никакой песни, не сплясали.

– Плясунья ты наша! Потерпи чуток. Вот завоюем окончательно новую жизнь, наладим все, тады и петь-плясать станем вдоволь.

– Дык, ждать долго! Ну, ничаво, я завтра найду, где сплясать!

– А с чего рушить то начнем?

– Сначала Крест этот нужно вытащить, стены ободрать, иконы сорвать и сжечь..

– А говорят, Крест уже пробовали вытащить, да с места сдвинуть не могли. Петька даж пилить брался, а не смог. Все зубья у пилы поломались, а на НЕМ – ни царапины.

– Да какая там пила у этого алкоголика может быть? Давиче нажрался до безпамяти, упал на борону и насмерть. На той неделе схоронили дурня. Царствие ему Небесное…

– Ну-ну! Какое еще там царствие? Мы строим свое царство – рабоче-крестьянское. И будет оно счастливым да свободным.. и будет вокруг  равенство; и все пути тебе будут открыты! Хошь – агрономом стань, хошь – писателем… а хошь – фельшером.

– Фельшер! Светать скоро будет!  Пора по домам, а то все дело завтра проспим. Ну, барышни, доправили мы вас вакурат до крылечка. Завтра свидимся. Не скучайте без нас тута..

– Степ, а Степ, дык чё, завтра-то, где мы вчетвером встретимся?

–  Давайте прямиком к храму. Кто раньше придет – сразу за дело. Чё хороводы водить?! Берите с собой струмент какой. Работы много.

Распрощавшись возле крылечка, хлопцы – Степан и Кирюха скрылись за ветками раскидистого орешника, а сестры Стеша и Нюра, легко вспорхнув на порог, распахнули дверь в избу.

– Где это вас носило чуть ни до утра? Совсем стыд потеряли, попрыгуньи?

– У нас комсомольское собрание было, революцию обсуждали. И ты, старая, на нас больше не ворчи. Закончилось твое время. Мы сами теперь себе хозяева.

– Каки-таки из вас хозяева!? Молоко на губах ищщо не обсохло. А с бабкой-то как заговаривать стали? Неужто креста на вас нет, злыдни окаянные!

– Будет тебе завтра крест! Церковь рушить идем всем народом!

От этих слов старая Прасковья застыла, словно пораженная громом… Она тихо присела на лежанку, обхватив голову обеими руками. Из глубины лежанки вынырнула рыжеволосая Маничка, сонно потирая заспанные глазенки.

– Баба-а-анька-а-а-а, не плачь! Хто тебя забидел? Не плачь!

Обняв младшую Манюню, Прасковья тихо выла, раскачиваясь сидя на лежанке в ночной сорочке…

– Погуби-и-ли-и-и-и… Антихристы, погубили-и-и-и!    

Манюня вслед за бабкой стала тихонько плакать и худенькими ручонками то и дело вытирая слезы безутешной Прасковье. Старшие сестры, изрядно намаявшись за день не стали выяснять, кого там погубили антихристы. Махнули на бабку рукой и быстро раздевшись, нырнули под лоскутное одеяло спать. Со словами «утро вечера мудренее» обе сестры тут же уснули глубоким, беззаботным сном.

– Бабань, не пойму ничего, кого погубили то?

– Сестер твоих погубили…

– Дык, вон же они, спят себе!

– Детка моя дорогая! Науськали их антихристы завтра итить церковь разорять. на Самого Господа воевать!

– Так чо, Нюрка и Стешка Господа хотять развоевать!?

– Дитятко, сиротка ты моя ненаглядная, Господа развоевать никто не может! Господь поругаем не бывает. А вот они, дуры набитые, если не одумаются, то будет им горе великое. Пойдем, моя голубушка, станем Боженьку просить, чтоб простил за помыслы крамольные овечек наших безмозглых. Горе-то.. горе-то како-о-е-е !

До самого рассвета Прасковья с младшей своей внучкой Манюней стояли на коленях перед маленьким образом Спасителя, который она бережно прятала от революции.. но чуяло ее сердце, что в дом пришла большая беда.

Как только за крыльцом пропел молодой петух, старшие сестры быстро подхватились из постели, умылись-причесались, достали крынку с молоком, оторвали себе по изрядному куску каравая, и стали уплетать за обе щеки, припивая вечерним молочком.

– Стеша, Нюрочка, опомнитесь, детки мои дорогие! Не ходите с Господом воевать, грех это великий. Христом Богом молю Вас!

– Не детки мы. Да и не твои мы вовсе. Хватит нами командовать. Теперь мы командовать будем! Мо-о-лит она нас. Манюня, айда с нами!

– Не-е-е, я с бабанькой останусь.

– Ну и сиди тут со своею бабанькой, пока не надоест. А мы побежали. Там Степка с Кирюхой нас уже, небось, заждались.

Сестры выпорхнули с крылечка, распугав в разные стороны курей, и скрылись за раскидистым кустом орешника, росшего у изгороди.

Прасковья, смирившись с неизбежным, медленно встала с колен, потушила фитиль, бережно завернула икону Спасителя в льняной отрез, схоронила в тайнике.

– Манюня, поди, принеси мне черный платок и сарафан, и иди курей кормить.

– Бабань, а зачем тебе черный платок?!

– Готовиться с тобой станем беду встречать. Пропали наши девки.

– Как пропали!? Вон они огородами бегут на Никольский погост.

– Это они туда бегут. А назад вряд ли бежать будут.

Как быстроногие косули пронеслись сестры, миновав Черную грязь, широкую луговину, вспорхнули на пригорок и остановились немного отдышаться.

С невысокого холма уже был виден Никольский погост. Слева, между редкими березами лежало старое кладбище, не один век принимавшее тела усопших, оставляя их прах покоиться в сырой земле-матушке. Справа погост обтекала небольшая речка, собиравшая в себя излишки воды этой болотистой местности. А в центре.. В центре виднелся красивый резной Крестовоздвиженский храм. Возведен он местными умельцами на месте старого, сгоревшего от внезапного пожара. Резной весь, пленивший взор кружевами из дерева разной породы, переливаясь на солнце разными оттенками. Ярус за ярусом устремлялся он к небу, твердым крестом, вонзаясь в облака, увлекая взоры и мысли горе.

– Гляди, наши уже во всю орудуют! Неужто они вовсе не спали!? Айда скорее туда!

Как две стрелы помчались девчата с пригорка прямиком на Никольский погост.

– Сони! Где вас носит? Мы тут уже два часа вкалываем. Ты, Стешка, бери свою тяпку, становись стены скоблить. А Нюрка пущай помогает из алтаря хлам всякий выносить. Живо давайте!

Внутри происходило ужасное… Раскрасневшиеся, с обезумевшими глазами носились по храму молодые парни и девушки: кто рьяно срывал со стен старинные иконы вместе с белыми, с любовью плетеными покровцами; кто неистово молотил топором, разрывая на части резной, узорчатый иконостас, кто сносил на большую скатерть, расстеленную прямо на полу посередине храма богослужебные сосуды, серебряные подсвечники, иную какую утварь…

Увидев своего суженого, который суетился вокгруг Распятия, то и дело смахивая со лба пот,  Нюра подбежала к нему, взьерошила черные кудрявые волосы и чмокнула в щеку…

– Сте-е-о-оп, да ты и не глядишь то на меня вовсе! Забиделся чёль?

– Да не забииделся я. Вишь, битых два часа тут маюсь, а ЕМУ – хоть бы хны! Дедову ножовку принес. Она любой металл, как масло режет, а тут – никак!

– Да брось ты! Не убивайся так, пойдем другим чем займешься. Мало ли работы сегодня?

– Не-е-е-е, не пойду. Меня это все уже взбесило в край. Никуда не пойду, пока хоть кусок не отпилю!

– Ну ладно, пойду и я струмент свой пущу в ход, а то бригадир наш вон ужо косо зыркает.

Быстро прихватив свои золотистые локоны красной косынкой, Нюра стала в ряд с другими девчатами и принялась, ловко орудуя своей тяпкой, драть штукатурку со стен в тех местах, где были древние росписи.

Тем временем ее старшая сестра Стеша принимала обломки от иконостаса и выносила на подворье, где уже пылал адский пламень костра, пожиравшего одну за другой святыни старого храма. Неподалеку несчастной гурьбою стояли, заливаясь слезами и  непрестанно причитая, старшие жители окрестных деревень, которых едва сдерживали вооруженные красноармейцы, преграждая им путь к храму. Старого священника, настоятеля храма, отца Павла, еще спозаранку арестовали, как зачинщика мятежа, препятствующего выполнять решения народной власти и увезли в станицу. Мужиков изрядно побили прикладами, двоих даже подстрелили. Но толпа никак не расходилась, не унималась, норовя хоть какую иконочку, хоть какую драгоценную святыньку спасти от пожара и схоронить в потаенном месте.

Время близилось к полудню. Пламя костра не угасало, поднимаясь все выше и выше, поглощая все новые и новые жертвы, приносимые в дань сатане. Уже и солнце стало припекать, раскаляя Никольский погост, как сковородку. Рьяные поборники свободной жизни изрядно притомились. Потные и раскрасневшиеся, они уже с трудом передвигали ноги, явно приуныв не столько от усталости, сколько от разгрома собственной родной церкви, но по-прежнему «держали марку» перед лицом своих подельников.

– Что, Стешка, всё? Бензин закончился?

Подшутил над своей невестой передовой активист Кирюха. Парни и девушки, находившиеся неподалеку, приостановили работу, устроив небольшую передышку. Кто-то закурил.

– Чяво-о-о !? Я те щщас покажу, как он закончился! Помнишь, что я вчера обещщала?

– Эт ты про что?

– А про то! Обещала, что найду, где сплясать нынче. Энто ж теперыча наш клуб как ни как!

И девушка быстро, не задумываясь, метнулась в сторону алтаря. По пути прихватила небольшую лавку, придвинула ее к престолу и в один миг оказалась на нем.

Показалось, что само время в этот миг содрогнулось и приостановилось, сопротивляясь наступлению дальнейших событий. Но не в силах удержать ход бытия – взорвалось, отдавая эхом высоко в небесах, - двинулось дальше, неся с собой кару небесную.

Непостижимо. Но в следующее мгновение, одновременно произошло вот что.

С хрустом отломился мизинец на образе Распятого на Животворящем Кресте, который все пилил и пилил в исступлении остервеневший Степан.

Стеша, которая вскочила на престол, чтобы станцевать на нем, не успев сделать и одного притопа, - вскрикнула, словно пораженная молнией, свалилась на пол, издавая нечеловеческое рычание стала биться в корчах, изрыгая изо рта пену.

Нюра, коснувшись своей тяпкой лика Спасителя, уронила инструмент и взвыла от боли, которая словно током пронизала ее руки и они, тотчас обмякнув, как две веревки, упали, повиснув вдоль туловища.

А снаружи в это страшное мгновение парень, который полез срывать центральный крест самого высокого купола храма, обжегся, взявшись рукой за раскаленный полуденным солнцем металл, резко отдернул руку, пошатнулся и сам сорвался с крыши, увлекая за собой и крест и еще двоих помощников этого страшного злодеяния, насмерть побив еще нескольких человек, суетившихся внизу.

Много свежих могил появилось тогда на кладбище Никольского Погоста. Многие отцы и матери рвали на себе волосы от необычайного, страшного горя-горюшка, приключившегося с их неразумными чадами. Даже матёрые чекисты, видавшие виды и сами ходившие в палачах содрогнулись от кары, постигшей богохульников. Они даже были рады, когда через неделю после случившегося, к ним осторожно подошел староста церкви – 90-летний дед Николай и шепотом предложил 30 червонцев, собранных по селу, чтобы те разрешили вывезти и спрятать из запертого храма Животворящий Крест. И представителя власти втихаря согласились. Тогда, рискуя жизнью, под покровом ночи, мужики подогнали специально приготовленную подводу, со страхом Божиим, молитвами и слезами они беспрепятственно сняли Животворящий Крест, осторожно уложили его на подводу и отвезли в храм Иоанна Златоуста, что в соседнем уезде.

А что же сестры!? А вот что.

После случившегося обе они остались живы. Однако Стеша, дерзнувшая было танцевать на престоле так больше никогда и не смогла выпрямиться и теперь не то что танцевать, но и стоять то не могла самостоятельно. Так ее покрутило. Жених ее – Кирюха, посмотрел-посмотрел на это все,  и уехал в город. Дела, мол, служба. Да так и не вернулся больше никогда в родную деревню, и никто не знает, жив ли, сгинул ли? Одному Господу только и ведомо. Погоревала Стеша, погоревала над судьбой своей кручинушкой, но признала, что сама виновата в этой беде и раскаялась в своих злодеяниях. Открылись ее очи сердечные и до конца своих дней с терпением несла она заслуженное наказание. При этом, Степанида Трофимовна непрестанно благодарила Господа, что даровал ей возможность в покаянии и телесных муках искупить свой великий грех в этой жизни; чтобы не погибла грешная ее душа для жизни вечной.

С младшей, Нюрой еще печальнее конец случился. Руки ее как обвисли тогда, так больше ни разу и не пошевелились. А парень ее – Степан очень сильно ее любил и обещал жениться на такой, какая она есть. Да не суждено было сбыться тому. Вскоре он как то наступил на стерню, подколол мизинец. Мизинец почернел, приключилась гангрена и в течение одних суток парня, как и не бывало. Долго еще выла Нюрка, как дикий зверь, оплакивая своего кудрявого, ненаглядного суженного Степана, оплакивая свою жизнь разнесчастную, обозлилась на самого Господа и на весь белый свет! Никак не могла смириться, горемычная, со своей горькой участью. Пока была жива бабка Прасковья, как могла, ухаживала за калеками, но долго не протянула, слегла, слегла, да и померла сердешная. 

Понимала покойная бабка Прасковья, какой тяжкий грех совершили ее внучатые племянницы. Знала, что ожидает их неминуемая расплата. И, как истинная христианка приняла на себя подвиг – каждую ночь до рассвета стояла она на коленях перед образом Спасителя и обливалась слезами, умоляя Господа о прощении кровиночек своих – Нюрочки и Степаниды. До последнего своего дыхания пыталась она обратить несчастных к покаянию, чтобы спасти их души от вечной погибели. Её святыми молитвами сердце одной внучки ожило в осознании всей тяжести содеянного греха, необходимости нести заслуженную кару и благодарить Бога за возможность искупления в этом веке, а сердце другой – Нюры, не захотело смириться, чтобы признать собственную виновность в содеянном. Она окончательно погрузилась в пламень гнева и озлобленности. В нем и погибла, приняв адское мучение нераскаянного грешника.

Как стали после смерти бабки сестры жить втроем, полезла однажды Нюра в погреб за картошкой с керосиновой лампой, да уронила ее. Та и разбилась. Полыхнуло пламя, загорелась деревянная лестница. Путалась, путалась несчастная, пытаясь выбраться из пламени, а руки то негожие! Так и сгорела заживо. Так и свезли ее следом за суженным на Никольский Погост.

Младшая Маня так и не вышла замуж, посвятив себя услужению болящей сестре Стеше во славу Божию.

Еще недавно паломники, бывшие в Ярославской области, видели двух старушек, одна из которых была неистово скрюченная. Местные говорили, что бабульки те святой жизни – постницы и молитвенницы великие. Особенно та, что в инвалидной коляске – молится и благодарит Господа непрестанно!

Господь поругаем не бывает. А вот поругатель ни один еще не остался без возмездия. Люди не всегда задумываются о причиннах и следствиях даже в своей собственной жизни, не то, что в судеб других людей. А нужно задумываться. Нужно учиться на чужих ошибках, анализировать свои, изучать уроки истории, чтобы не накликать на себя гнев праведный Божий. Ему же слава, честь и поклонение ныне и присно и во веки веков.

Аминь.