Пойти против толпы

На площади в Кессарии Палестинской бурлила толпа. Мужчины и женщины, согбенные старики и ловкие юноши, даже молодые девушки – все толкались в толчее, собравшейся посмотреть на очередную казнь христиан. Сегодня, в честь праздника богини Астарты, публично должны были сжечь какого Тимофея, а его сообщников – Агапия и Феклу – отдать диким зверям, с голодной яростью уже рыкавшим в клетке рядом.

Немилосердное августовское солнце пекло так, что, казалось, гора хвороста посреди площади вот-вот вспыхнет даже без искры из огнива палача. Люди, утомленные ожиданием и разомлевшие от жары, порозбредались кучками повсюду, ища хоть какого-то укрытия. Рабы сновали в толпе с кувшинами с вином, разбавленным водой, а слуги Урбана, правителя Кесарии, в десятый раз поправляли шелковое покрывало на кресле в тени. Наконец послышался топот стражников, и на площадь неспешно вышел Урбан – невысокий коренастый мужчина лет 50, небритый, с сединой в черных, как воронье крыло, волосах. То ли многодневное щетина, то ли тяжелый взгляд из-под нахмуренных бровей, – что-то неуловимое делало его лицо таким, что толпа невольно сделала шаг назад. Правитель опустился на сиденье, взглянул на слуг – те мигом подали кубок с холодным вином, а два темнокожих раба плавными движениями опахал начали рассеивать вокруг какую-никакую, но все же спасительную прохладу.

Еще один взгляд – и толпа ахнула: на площадь вели их – христиан. Высокий и худощавый Тимофей, прекрасный оратор, хрупкая Фекла и по-мальчишески небольшой Агапий, – мученики уже едва держались на ногах, но их глаза смотрели на окружающих мирно и спокойно.

– Фанатики, – говорили в толпе.

– Пусть их Бог их спасет, – смеялись одни.

– На костер их, – выкрикивали другие.

В этом собрании падких на зрелище и кровь чужими чувствовали себя несколько юношей. По-братски похожи, они были сыновьями разных матерей и детьми разных стран. Тимолай, прибывший из берегов Понта Эвксинского, растерянно смотрел вокруг синими, как волны его родного моря, глазами. Финикиец с Триполи – Дионисий – стоял возле него бок о бок, а Пуплий и два Александра – египтяне – сжав мощные кулаки, едва сдерживали эмоции. Ромил, иподиакон диоспольской церкви, пытался успокоить друзей. Несколько интересующихся из толпы зевак уже поглядывали на юношей, которые стояли рядом со связанными руками, но то, что творилось на площади, было, очевидно, значительно интереснее.

Мучеников уже пытали. Толпа бесновалась. Статуя Астарты холодно смотрела на все происходящее вокруг мертвыми пустыми глазами идола. Цветы на жертвеннике у ее подножия уже совсем завяли под палящими лучами южного солнца, а с курильницы сочился приторный дымок. Когда Тимофей сделал шаг в костер, толпа безумно взревела. Других двух христиан, Феклу и Агапия, палачи повели в клетку со львами, что уже совсем обезумели от жары, голода и жажды. Звякнул засов в клетке, довольно завила толпа, брызнула кровь. Рычание зверей заглушило голос Урбана, который уже было собрался вставать, как где-то со стороны жертвенника Астарты послышались возгласы. Правитель удивленно повернулся: кажется, праздник в честь богини проходит на славу, неужели кому-то мало сегодняшнего зрелища? Повернувшись, Урбан увидел странную картину: шесть юношей со связанными руками проталкивались сквозь толпу к центру судилища.

– Правитель Урбан! И нас возьми – мы тоже христиане, – повторяли юные безумцы.

Сначала правитель не хотел верить своим ушам, думал, что ему показалось, или что-то снится от жары и жара догорающего костра. Хлебнул холодного вина, услужливо поданного слугой, шелковым платком стер пот со лба. – Нет, не показалось – шесть упрямцев таки пробились сквозь бушующую толпу к креслу правителя.

– Мы – христиане, – послышалось уже совсем рядом. Урбан поднял глаза: перед ним стояли совсем дети – молодые и, наверное, этой молодостью похожи друг на друга ребята. Стражники уже ждали приказа схватить наглых безумцев, как произошло что-то странное и совсем не похоже на правителя Кессарии. Он, то ли вспомнив собственных сыновей-подростков, то ли поддавшись усталости, смотрел на юношей по-родительски спокойным взглядом.

Урбан не узнавал сам себя. Ему, ненавистнику христиан, уже по локоть умывшему руки в крови поклонников Распятого еврея; правителю, который держал в железной узде весь подчиненный ему край; верному псу великой империи Диоклетиана было жаль этих шестерых, что смотрели на него ясными глазами. Тихий внутренний голос шептал Урбану, что ничего из его доброты не получится – хорошими христиане бывают только замертво – и он все равно хотел помиловать этих ребят.

Все свое красноречие и талант убеждения вылил Урбан на шесть связанных юношей на глазах притихшей удивленной толпы. Хвалил, уговаривал, убеждал, доказывал, объяснял, критиковал, призывал, аргументировал. Затем грозился, пугал, размахивал кулаками. Тогда снова рассыпался в похвалах, льстил, соблазнял, сыпал золотом. В конце концов, устало махнул рукой:

– В темницу их! – И уже вполголоса к старшему стражнику: – Бросьте их к тем двум, как их там...

– Дионсий-египтянин и Агапий с палестинской Газы – подбежал слуга.

– Вот-вот, к тем двум и бросьте. Те тоже исповедуют христианство, будь оно неладное, – процедил сквозь зубы Урбан.

Зазвенел замок на двери тюрьмы, в лицо пахнуло прелой соломой и терпким запахом крови. Когда глаза шестерых юношей после яркого полуденного солнца привыкли к полутьме подземелья, стало видно и ободранные поцветшие стены, и заключенных, сидевших в углу на куче старой травы.

– Агапий, – поднялся навстречу статный черноволосый мужчина с разбитой головой, весь в синяках и ссадинах. – А это мой верный слуга, Дионисий, – кивнул он на парня в разорванной одежде, еще сохранявшей следы былой роскоши. – Мы – христиане и верим в единого Бога, Господа и Спаса нашего Иисуса Христа, Которого распяли на кресте, а Он воскрес и вознесся к Своему Небесному Отцу.

– И мы христиане, – наперебой заговорили вновь прибывшие. – Ему, Спасителю нашему, отдали мы души свои и готовы погибнуть за веру нашу.

...Дни в темнице казались бесконечными. Спасала совместная молитва и разговоры. Восемь мучеников (а они уже понимали, что избежать мученического венца им не удастся и искренне радовались этому) подбадривали друг друга и еще больше укреплялись в вере. Их, всех вместе, то попарно, то в одиночку, забирали на пытки. Казалось, что все, самые страшные фантазии и воображения, на которые только был способен мозг палача в изобретении мучений, были воплощены на этих восьми юношах. – Не юноши – мужи, – переглядывались стражники, ведя смельчаков на очередное издевательство.

А те снова и снова твердили:

– Мы – христиане! – И падали без сил на помосте.

Вечернюю молитву прервал скрежет замка. Крайне измученные узники кучкой лежали в углу темницы.

– Завтра на рассвете вас обезглавят. Приказ правителя Урбана. Еще есть время одуматься, – пряча взгляд, пробурчал стражник и, потупив взгляд, повернулся выходить.

– Иди с Богом, брат, – собравшись с силами, поднялся Агапий. – Передай правителю, что мы – христиане и не предадим Господа нашего.

На следующее утро на площади в Кессарии Палестинской снова бурлила толпа. Так же сочился дымок курильницы перед истуканом Астарты, так же холодно смотрели на толпу пустые зрачки идола. Только солнце было еще по-утреннему снисходительным.

Восемь мужчин – Агапий, Пуплий, Тимолай, Ромил, Александр, Александр, Дионисий и еще один Дионисий стояли перед Урбаном, как и не было тех бесчисленных мучений и стараний палачей.

По одному, поднимая глаза к небу, они сходили на помост. Глухо стучал топор палача, отсечённые головы мучеников катились к ногам правителя. Он смотрел вверх и сжимал зубы от бессильной ярости. Ослепленный ненавистью и гордыней, язычник не видел Того, Кто принимал Своих детей в Царстве, увенчивая их венцами бессмертия. Их, которые пошли против воли толпы – Агапий, Пуплий, Тимолай, Ромил, Александр, Александр, Дионисий и еще один Дионисий.