Вечная жизнь Феодора Стратилата: святой глазами святого
Бичи хлестали так громко и нещадно, что, казалось, доставали до самого сердца, и я содрогался после каждого удара.
Железные когти на конце тонких, но прочных полос из воловьей кожи по живому рвали крепкое мускулистое тело воина. Он стоял перед мучителями ровно, как свечка, привязанный к деревянному столбу крепкими витыми веревками. Загорелый тренированный торс обнажен, вместо привычных кожаных доспехов – страшные раны, только взор остался тот же – уверенный, спокойный, даже величественный. Я не выдерживал веса его взгляда – сразу плакал, но слез уже не было, и сухие глаза жгло как от песка. Ноги предательски подкашивались, и я покачивался, словно в хмелю.
Феодор Стратилат, мой господин – это его вот уже третий час истязали воины императора. Истязали только за то, что он исповедал Единого Бога. Он не предал своего правителя, и не проиграл ни одной битвы, напротив – о подвигах Феодора Стратилата шла молва по всей империи. Молодой муж отличался особым красноречием и не по летах дарованной мудростью: его даже называли «вриоритором», искуснейшим витией. Император Ликиний возлагал на Феодора большие надежды – видел в нем идеального претендента на пост военачальника Гераклеи, особенно после славной победы храброго воина над змием в Евхаитах.
Страшная тварь терроризировала окрестности, пожирая всё живое на своем пути. Воин победил зверя мечом и каким-то заговором, как говорили местные жители, а потом попрал чудовище копытами коня. Тогда имя Феодора не сходило с уст, и никто не интересовался подробностями. Было главное – славная победа. А сейчас воины неистовствовали, словно не они еще утром стояли в стройной шеренге перед военачальником и внимали его приказам.
«Откуда в людях столько ненависти?» – вопрошал я сам себя. Воловьи жилы не выдерживали – 6 сотен ударов по спине и 5 сотен по животу, гнулись оловянные прутья, острые длинные гвозди вонзались в тело несчастного. «Откуда в моем господине столько силы?» – не давал покоя еще один вопрос. Самому сильному мужу хватило бы и 40 таких ударов, чтобы испустить дух. А здесь счет шел на сотни…
Ликиний восседал на возвышении, багровый от выпитого вина и от злости. Еще бы: только-только в народе стихла молва о 40 воинах, казненных на льду Севастийского озера, как тут новая выходка.
Я смотрел на пытку и не верил своим глазам: на лице господина не было ни капли боли или ненависти: «Слава Тебе, Боже наш!» – повторял он после каждого удара.
Ликиний восседал на возвышении, багровый от выпитого вина и от злости. Еще бы: только-только в народе стихла молва о 40 воинах, казненных на льду Севастийского озера, как тут новая выходка. И от кого – от, казалось бы, надежнейшего из надежных, храброго воина, талантливого администратора и ритора.
Император долго отказывался верить донесениям. «В Гераклее уверовало во Христа множество из народа, и особенно воины, и все они крестились», «Проповедовал Христа как истинного Бога, и многие обращались ко Христу. Каждый день граждане собирались для Крещения, и уже почти вся Гераклея приняла христианскую веру», – все это смахивало на наглую ложь, и Ликиний гнал от себя подозрения. Не мог его любимец, его надежда и ставленник, так с ним поступить.
Письмо от Феодора, доставленное гонцами, только укрепило его уверенность. Военачальник писал, что не может сам прибыть к императору, ведь «нельзя оставить город свой в то время, когда в народе такое большое смятение: ибо многие, – писал он, – оставив отечественных богов, поклоняются Христу, и почти весь город, отвратившись от богов, славит Христа, и грозит опасность, что Гераклея отступит от твоего царства. Посему, – просил он, – потрудись, царь, и приди сюда сам, взяв с собою изваяния более славных богов, – сделай это по двум причинам: чтобы усмирить мятежный народ, и чтобы восстановить древнее благочестие; ибо когда ты сам с нами пред всем народом принесешь им жертвы, то народ, увидев нас поклоняющимися великим богам, станет подражать нам и утвердится в отечественной вере».
В тот же день в Гераклею выдвинулись около восьми тысяч воинов и самых знатных из никомидийских граждан, возглавленных императором. В караване везли золотые и серебряные статуи наиболее чтимых богов и щедрые дары мудрому градоначальнику. Тот встречал Ликиния у ворот празднично украшенного города.
Гераклия была готова к небывалому торжеству на честь древних богов. Император, хорошенько приложившись к чаше, быстро уснул, а наутро первым, что попалось ему на глаза, была золотая рука какой-то богини, валявшаяся в углу зала. Пошатываясь на нетвердых ногах, Ликиний подошел к окну и обомлел. По дворцовой площади сновали нищие, растаскивающие обломки драгоценных статуй древних богов. А потом – этот наглый и уверенный взгляд Феодора и его слова, обжигающие, как пламя: «Смотри, Ликиний! Теми, кого ты почитал за богов, теперь владеют нищие. Подумай, стоит ли поклоняться божествам, которые не смогли защитить даже самих себя?»
– О, проклятый Феодор! – вскричал император. Злость застилала глаза. – Огня! Огня сюда подайте! Жгите его огнем, отступника!
Воины принесли пламенеющие факелы. Над площадью поплыл противный запах дыма и жженой человеческой плоти… «Слава Тебе, Боже наш!» – уже не шептал – стонал мой господин. Я ужасно ненавидел себя за то, что никак не мог помочь ему.
…Той ночью, когда уснули все, даже самые неутомимые слуги, Феодор молился в своей опочивальне, а я, как всегда, дремал у двери. Вдруг яркий белый свет озарил помещение, крыша разверзлась, и с небес послышался голос: «Дерзай, Феодор, я с тобою!». Меня охватил необъяснимый ужас, а мой господин был спокоен и невозмутим, повторяя, как и сейчас: «Слава Тебе, Боже наш!»
…Толпа вскрикнула – мученик, как подкошенный повалился навзничь. Я бросился к нему, но не успел даже прикоснуться к окровавленному телу, как стража императора отбросила меня и господина поволокли в темницу.
Признаться, я искренне просил смерти для господина, в минуты уныния слезно умоляя Господа, чтобы Он забрал Своего слугу к Себе, избавив от дальнейших мучений и страданий. Но Небо молчало, а я прекрасно понимал, что ждет Феодора на суде Ликиния.
Те пять дней показались мне адом. Золотой палец богини любви и еще несколько бесформенных кусочков, да пара десятков золотых монет – это все, что у меня осталось, и то, что могло не спасти, но хоть немного облегчить страдания моего господина. Раз мне удалось передать ему масло, чтобы омыть раны, и еще раз воин, стрегущий вход в темницу, с удивлением бросил пару скупых фраз, мол, узник жив-здоров. Признаться, я искренне просил смерти для господина, в минуты уныния слезно умоляя Господа, чтобы Он забрал Своего слугу к Себе, избавив от дальнейших мучений и страданий. Но Небо молчало, а я прекрасно понимал, что ждет Феодора на суде Ликиния.
А его ждал крест. Увидев, что узник не только не умер от голода, но и вышел с темницы таким же спокойным и уверенным, император велел пригвоздить его ко кресту, глумливо ухмыльнувшись: «Умрешь, как твой Еврей».
Весь день и всю ночь воины, охраняющие мученика, с изумлением наблюдали, как стоически он переносил боль. В некоторые моменты казалось, что он не здесь: взор Феодора туманился, и он смотрел куда-то вдаль, не видя никого перед собой и одновременно, видя все. Большинство времени он тихо молился, прощаясь с жизнью: «Господи, рекл ми еси первее, Аз есмь с тобою, ныне же почто оставил мя еси? Виждь, Господи, яко зверие дивии растерзаша мя Тебе ради. Помяни мя, Господи, претерпевающего крест Тебе ради, железо, и огнь, и гвоздие подъях за Тя: прочее же приими дух мой, уже бо отхожду от жизни сей».
Я чувствовал себя таким же Фомой, когда раны от гвоздей на руках и ногах Феодора затянулись прямо у меня на глазах.
Самым большим удивлением для охранников было то, как распятый военачальник ободрял уставших солдат. В его глазах было столько любви – любви к тем, кто только что прибивал его ко кресту, что я не мог смотреть на это без слез. Когда первые утренние лучи коснулись земли, воины, участвовавшие в казни, исповедали свою веру в Триединого Бога. Это был триумф – и поражение Ликиния.
Я лично помогал снимать господина с креста. Когда-то он рассказывал мне об ученике Спасителя – неком Фоме, который, увидев воскресшего Господа, не поверил в Его воскресение, пока не вложил свои пальцы в раны на Его теле. Я чувствовал себя таким же Фомой, когда раны от гвоздей на руках и ногах Феодора затянулись прямо у меня на глазах.
Моего господина все-таки казнили – он сам отдал себя в руки мучителей и преклонил голову под меч. Тогда произошло великое множество чудес и исцелений, много несчастных одержимых освободились от власти бесов.
С того времени прошло пять лет. Несколько дней назад Константин задушил Ликиния – его не спас весь сонм богов, богинь и божков, которыми был уставлен весь дом императора. Воины, как и мой господин, тайно верующие в Христа Распятого, сейчас почитают мученика Феодора Стратилата как своего предстателя и молитвенника, могущего походатайствовать за них перед Господом. Его помнят и чтят. А события из жизни моего господина все так же свежи в моей памяти, как и пять лет назад.
«Не ленись записать день кончины моей, а тело мое положи в Евхаитах», – сказал он мне перед казнью. Потом добавил «Аминь!» – и меч взвился вверх.
«Уар, раб Господень, слуга великого мученика Феодора Стратилата», – старательно вывел я заключительные строки и, подумав, добавил: – Аминь!»
