Сумерки Руси: жизнь и смерть Глеба Юрьевича
Вечерняя трапеза подходила к концу. Князь нетвердой рукой взял кубок с вином. Пригубив, глубоко вздохнул – доброе вино казалось безвкусным и пресным, как вода, а десница предательски подрагивала. Досаждала не только болезнь – неясная тревога не давала покоя, выворачивала душу наизнанку и изводила ум.
Князь посмотрел по сторонам: тиуны, бояре, воеводы, мужи лучшие и нарочитые, беззаботно хохотали над очередной сальной шуткой, дружинники, лениво развалившись, негромко переговаривались между собой. Брат Михаил, захмелев, убеждал кого-то из черных клобуков, что мир с половцами невозможен и поделом им. Собеседники слушали и послушно кивали, соглашаясь. Словно почувствовав на себе взгляд, Михаил обернулся и захмелевшими глазами уперся в князя. «Здравницу поднимем за славного князя нашего, Глеба Юрьевича!» – прокричал к подпившей братии. «Здрав будь, княже!» – раскатисто раздалось по трапезной.
«Здрав будь – словно насмешка. Какое тут здравие», – подумалось. Князь Глеб Долгорукий устало улыбнулся, еще раз пригубил вино и, почувствовав непонятное отвращение, вышел в сени. Гридни, сторожившие там день и ночь, подбоченились. В узком переходе было сыро, пахло землей и плесенью, каменный пол, до блеска вытертый тысячами ног, глушил шаги. Князь спешил. Быстро прошел мимо тяжелых подсвечников, дверей множества светлиц: в одной из них жил ларник Пересвет, хранивший княжеские хартии и печать, дальше ждали своей очереди сонные гридни, в крохотной келейке в самом углу перехода ютился священник Иоанн – верный советчик князя, но сегодня Глеб шел не к нему. На душе было скверно, хотелось покоя и тишины.
По широкой деревянной лестнице князь поднялся на «верх», к покоям. Стража молча расступилась, когда Глеб быстрым шагом поравнялся с ложницей. Рванул на себя тяжелую дубовую дверь с двумя золотыми перекрещенными копьями. Там и вправду было тихо, огонек лампадки перед иконой горел ровно и ярко, кругом мягкого света рассеиваясь по просторной опочивальне – шагов пятнадцать в длину, десять – в ширину. Днем свет буквально заливал ее через оловянные рамы узких высоких окон, но сейчас полумрак – это было как раз то, чего хотелось князю.
Глеб опустился на колени перед иконой и почувствовал, как к горлу, вместе с болезненной усталостью, подкатился ком. Прислонившись к холодным плитам горячим лбом, дал волю чувствам. Молился долго, истово, не ощущая времени, уже встав на ноги, еще раз взглянул на икону и глубоко вздохнул: полегчало. Уснул быстро, но сон был тревожный и тяжелый, и под утро князь проснулся в холодном поту. «И надо же почудиться такому!» – поднялся на ложе. Снился отец, великий князь Юрий Долгорукий – сидел на высоком помосте в конце палаты, в большом, украшенном золотом кресле и молча ухмылялся в седую бороду. Глеб знал, что это – не к добру. Тревожные чувства захлестнули душу с новой силой…
Глеб Юрьевич Долгорукий, пятый сын Юрия Владимировича Долгорукого, суздальского князя, и дочери половецкого хана Аепы, сел на киевском престоле в 1169 году, до этого успев побывать по всех просторах большой Руси. Из помощника отца поначалу, он быстро вырос в воинственного и деятельного князя и впоследствии поддерживал своего старшего брата Андрея Боголюбского.
Летописи впервые упоминают о молодом князе зимой 1147 года, когда он вез из Колтеска тело Ивана, еще одного из сыновей Долгорукого. А потом завертелось: молодой княжич пошел на выручку Святославу Ольговичу, новгород-северскому князю, в войне с киевским князем Изяславом Мстиславичем. Пал Курск (в нем Глеб посадил своего человека), Городец Остерский — и Изяславу ничего не оставалось, как предложить княжичу мир. Но юный задира ответил отказом и напал на Переяславль Южный, где сидел сын его противника, Мстислав. К чести последнего, он хорошо потрепал дружину зарвавшегося Глеба: еще ночью тот подошел к городу, а уже «до заутрея» бежал прочь.
Горожане бросились вдогонку, «изоимаша неколико дружины его» и в короткой схватке у Носова на реке Руде изрядно потрепали отступающих налетчиков. Глеб едва унес ноги и «убеже в Городок», но до сих пор помнил могучую стать «человека Божьего» богатыря Демьяна Куденевича. Тот с нечеловеческой силой разбрасывал ратников, пока не «сретил князя Глеба Юрьевича на поле близь посада, и нападает яро на воинство его, и убивает многих нещадно. Князь же Глеб Юрьевич ужасеся зело», – краснел Глеб от злости, когда узнал, что написал летописец о тех днях. Все же, это была юность – молодая, зеленая и неопытная.
Но одним перепугом не обошлось. Вскоре Изяслав Мстиславич собрал войско из берендеев, и сам пошел на Городец. Глеб «выеха из Городка, и поклонися Изяславу, и умирися с ним». Изяслава манил Киев, право на который оспаривал князь Юрий Долгорукий, поэтому Глеб пошел на хитрость: подчинился силе, но как только облогу Городца было снято, в Чернигов помчались посланцы: «По неволи есмь хрест целовал к Изяславу, оже мя был оступил в городе, а от вас ми помочи не было. Ныне же всяко с вама хочю быти и прияю вама», – оправдывался Глеб перед князьями-союзниками. Но судьба еще не раз сведет его с князем Изяславом.
Летом 1149 г. Юрий Долгорукий пошел на Киев, а с ним и Глеб. После победы отец посадил его в Каневе, позже отдал Пересопницу и Дорогобуж как форпосты на подступах к Киеву. Весна следующего года стала для Глеба несчастливой – Изяслав Мстиславич, княживший неподалеку, в Волынской земле, вскоре воспользовался территориальной близостью и внезапно пошел на Пересопницу. Ему даже удалось «изъехать» Глеба со всеми «товары», то есть с войском и обозом, вне города. «Не бе с ким стояти противу ему», – потом будет оправдываться князь перед Долгоруким. Но ранее пришлось взмолиться и назвать отцом Изяслава: «Ако мне Гюрги отець, тако мне и ты отець, а яз ти ся кланяю». Хитрый князь помиловал Глеба, но принудил его сопровождать дружину до Коречска, после чего отпустил. Нельзя сказать, что Юрий, сидевший в Киеве, обрадовался появлению сына, ведь за ним под стенами града внезапно стал и Изяслав. Долгорукие бежали в Городец. Имя Глеба пропало со страниц летописей до 1151 года.
Потерпев поражение на реке Руте, а затем у Переяславля, князю Юрию не оставалось ничего лучшего, как принять решение уйти в Суздаль, хоть и без великого желания. Свое слово князь не сдержал, задержавшись в Городце, где княжил Глеб, и через год Изяслав испепелил поселение. В ходе этой длительной и бессмысленной междоусобной войны Глеб чувствовал себя ненужным и бесполезным – такое себе связующее звено между отцом и половцами.
Утешение неожиданно нашел в молитве. Немолодой уже священник Иоанн практически повсюду сопровождал его, иногда советуя, иногда порицая, иногда по-отечески нахваливая. Межусобицы рвали не только Русь – казалось, что эти изматывающие кровопролития своих же братьев отрывали от души кусочки живой плоти – так, порой, было больно.
В 1154 году почила супруга князя. На погребение в Суздаль Глеб не успел – вместе с половцами подступил к Переяславлю, беззащитного, казалось, после кончины великого князя Изяслава Мстиславича. Но не тут-то было – мечи дружинников Мстислава Изяславича оказались еще острее отцовских. Глеб чувствовал себя опустошенным. Свинью подсунули и половцы: как только князь сел в Переяславе, союзнички безжалостно опустошили окрестности города, разорив даже храмы и монастырь. Зиму прожил как в тумане, пришел в чувство с первыми дуновениями теплого весеннего ветра со степи. Вместе с теплом пришел хоть зыбкий, но мир. Юрий Долгорукий в очередной раз занял киевский престол и заключил мировую с Изяславом Давыдовичем, а Глеб женился на его дочери. В браке родилось двое сыновей — Владимир и Изяслав, и дочь-красавица, ставшая впоследствии женой князя Всеволода Святославича.
С тестем, князем Изяславом, отношения не ладились. Сначала теща сбежала в Киев под крылышко к зятю от мужниного самоуправства, потом и сам князь потребовал от Глеба выступить союзно против великого князя Киевского Ростислава Мстиславича. Глеб отказался и оказался в двухнедельной осаде.
Старший из Долгоруких, владимиро-суздальский князь Андрей Боголюбский также не мог жить спокойно. Зимой 1169 года он позвал брата вместе с одиннадцатью князьями выступить на Киев. Глебу претила сама мысль об этом – князь видел, что междоусобная брань только опустошает державу, рассеивает людей, а как хотелось единства… Ранней весной Киев пал от штурма и был разграблен. Глеб сел на престоле, а сына, 12-летнего Владимира, отправил княжить в Переяславль.
Душу князя терзало двоякое чувство – казалось, надо бы радоваться, ведь держал в руках мать городов русских. В то же время был противен сам себе и не мог смотреть в глаза горожанам. Слишком дорогой ценой достался ему престол. Подолгу запирался в келье в Иоанна и говорил, говорил, пока рассвет не загорался над Днепром. Глеба терзало смутное чувство собственного двуличия, прежде всего, по отношению к своим людям. Да еще половцы. Только это нахальное и беспринципное племя могло так изворачиваться в поисках наживы. Хотя о каких принципах говорить, сам не многим лучше…
Вот и в этом году наглые налетчики подступили к Переяславлю и к Корсуню с требованием мира. Князь опять попробовал договориться, но пока вел переговоры с переяславскими половцами, другие взялись добивать и без того обескровленные села под Киевом. Разъяренный Глеб хотел броситься в погоню, но берендеи переубедили: «Тебе лепо ездити в велице полку, еда совкупишися с братьею, а ныне пошли брата, которого любо». Князь прислушался, отряд черных клобуков возглавил Михалко, его младший брат, и вскоре прислал гонца, что половцы разбиты. Но память кочевников была не долга, да и блеск золота неплохо укорачивал ее: уже весной следующего года, в очередной междоусобице за Киев, Глеб переманил их на свою сторону.
К тому времени мнимое недомогание от передряг в борьбе за престол стольного града сменила смертельная усталость. Князь понимал, что болен. Еще дольше по ночах стал гореть свет в келье Иоанна. Зимой 1171 года на Киев опять пришла беда: алчные половцы «взяша множьство сел с людми и скоты и с коньми». Глеб послал против них братьев Михаила и Всеволода с дружиной черных клобуков, а сам заперся в ложнице и не вставал с колен перед новенькой иконой Богородицы, которую на днях привез от греков священник Иоанн. Братья возвратились с победой.
…Этой ночью князю Глебу опять снился отец. Стоял в Золотой палате, молодой, крепкий, налитый силой и поглаживал покрытый прозеленью шлем. В лучах вечернего солнца и отец, и доспехи в его руках казались сказочно-большими, словно их носил не кто-то из князей-предков, а былинный богатырь. Юрий Долгорукий улыбался, а в прорези забрала светились чьи-то глаза, и они тоже улыбались, как живые, и звали к себе. Глеб подошел и только успел взять в руки шлем, теплый, как живой, как почувствовал, что его кто-то пытается забрать. Обернувшись, увидел братьев, толкающихся за спиной и тянущих руки к доспехам. Пытался удержать шлем, но под натиском старое железо противно затрещало и раскололось на мелкие части, которые с дребезжанием рассыпались по полу. Князь смотрел на сына с упреком, дескать, что же ты не уберег. Братья хохотали, а Глебу было страшно, словно он сам собственными руками разрушил самое ценное. Откуда-то издали старинным византийским напевом звучала Херувимская песнь: «Иже Херувимы тайно образующе и Животворящей Троице Трисвятую песнь припевающе, всякое ныне житейское отложим попечение».
«Отложим житейское попечение…» – прошептал князь, открыв глаза. Рассвет только-только загорался над Киевом. Кратко помолившись, спустился вниз, в трапезную. Думал о попечении на день грядущий. Еще вчера хотел позвать киевского тысяцкого Григорий Хотовича, да еще Степанца и Олексу Святославца – они уже сколько дней челобитные шлют через бояр. «На все, Господи, Твоя воля», – подумал в ответ на мысль о ночном отцовском предупреждении. День прошел незаметно, а к вечерней трапезе явились и горожане. Тысяцкий вошел первым, большой и неуклюжий, как медведь. Под рукой нес небольшой бочонок, с вином, как оказалось. Сильно хвалил, мол, греческое да такое, что и сам князь «в жисть не пробовал» …
Уже поздно вечером после сытной трапезы Глеб вспомнил о подарке и велел подать хваленый напиток. Долго вертел в руках серебряный кубок, вдыхал сладковатый запах черного, аж густого вина. «Доброе, не соврал тысяцкий», – улыбнулся довольно. Сделал большой глоток из кубка и устало откинулся на спинку резного кресла. Хмельная истома, словно горячий метал, разливалась телом. Почему-то вспомнился тревожный сон, и рассыпавшийся дедовский шлем в руках отца, и ночная Херувимская. «Отложим… отложим… отложим всякое житейское…», – было последнее, что промелькнуло в умирающем сознании князя.
Князя Глеба Юрьевича похоронят рядом с отцом, в монастыре Святого Спаса на Берестове. Летописец оставит о нем несколько лаконичных строчек: «Сеи бе князь братолюбець, к кому любо крест целовашеть, то не ступашеть его и до смерти; бяше же кроток, благонравен, манастыре любя, чернецькии чин чтяше, нищая добре набдяше».
Еще не раз Киев подвергался нападениям и захватам со стороны русских князей. Черниговские, Смоленские и Волынские князья, выясняя между собой отношения, захватывали и разоряли земли друг друга.
В 1203 году Киев захватил князь Рюрик Ростиславович, вернувший себе престол с помощью черниговской дружины. Летописец так описывает этот жестокий захват: «И сотворилось великое зло в Русской земле, какого не бывало от самого крещения». Был сожжен весь Подол, разграблены София, Десятинная и все монастыри, уничтожены все священники и монахи, а девушки отданы половцам в качестве платы за союзничество.
В 1235 году Изяслав Владимирович, внук Игоря Новгород-Северского, вместе с половцами атаковал киевскую землю и, разбив Владимира Рюриковича, вокняжился в Киеве.
Перед самым вторжением монголо-татарских орд в 1240 году Киевом овладел князь Даниил Галицкий.
Таким образом, через 70 лет после смерти Глеба Юрьевича, обескровленная от княжеских междоусобиц Русь запылает в огне татарских орд и рассыплется под их натиском, как дедовский шлем в сновидении князя Глеба. Кто виноват? – спросит пытливый читатель. А кто виноват?
Читайте материалы СПЖ теперь и в Telegram.
