Обретение главы Иоанна Предтечи, или Почему мы теряем святыни

Обретение главы Иоанна Предтечи. Фото: vsegda-pomnim.com

Глава Иоанна Предтечи неоднократно терялась и неоднократно бывала обретена. Эта святыня столь дорога Церкви, что каждый факт ее обретения неизменно переживался Церковью как праздник. Есть в этом, конечно, выражение любви и почитания конкретно к Иоану Предтече – величайшему, по слову Господа, из рожденных женами.

Однако нельзя не увидеть здесь и того, как Церковь воспринимает собственно святыню: если радость ее обретения ложится в основу церковного праздника, то горечь утраты (а случалось это, напомню, дважды), не превращается в повод для вселенской скорби.

Тема, согласитесь, как раз из тех, о которых стоит порассуждать именно сейчас – в пору, когда наша Церковь утрачивает святыню за святыней и конца-краю этому процессу не видать.

Итак, что для нас святыня? Символ присутствия Бога в Церкви и Его непосредственного действия в ней. Наше почитание святыни, чем бы именно она ни была, местом, связанным с земной жизнью Христа или явлением, например, Богородицы, мощами святого, иконой (тут неважно, чудотворной или нет) или просто зданием храма, обусловлено тем, что она служит нашему приобщению той полноты жизни в Боге, которая в совершенстве доступна только в жизни будущего века, служит точкой соединения человека с Богом, времени с вечностью, жизни мира с реальностью Небесного Царства.

В то же время любая святыня всегда вещественна, что необходимо и неизбежно, поскольку в приобщении Нетленному нуждается весь человек. Почему же тогда, радуясь обретению святыни как празднику (опять-таки речь не только о сегодняшнем празднике. Обычное освящение храма для Церкви – уже торжество), Церковь не оплакивает утраченных святынь?

Дней всевозможных обретений, перенесений, обновлений и восстановлений в церковном календаре хоть отбавляй, а вот дней, таких как иудейское Девятое Ава (день, когда были разрушены Первый и Второй Иерусалимские храмы), нет ни одного.

Причина проста: во-первых, являя в мире благодатную реальность Царства Небесного и служа для приобщения этой реальности всякого верующего, святыня не подменяет эту реальность собой и, утрачивая святыню, Церковь не теряет Бога. Во-вторых, любая святыня, как уже было сказано, вещественна, а участь всего вещественного нам известна наперед: «земля и все дела на ней сгорят» (2 Пет. 3:10).

Итак, святыня для нас – символ присутствия Бога. Оговорюсь, символ не изображает того, что нам сейчас недоступно, он приобщает к тому, что доступно, но не в полноте. Утрата святыни скорбна, но не трагична.

В конце концов, не Бог нуждается в святыне, чтобы проявлять Себя в мире, в святыне нуждается человек, чтобы этим проявлениям быть причастным, и если Богу угодно явить Себя человеку, Он найдет, как и посредством чего это сделать.

При этом всем, за утратой святыни всегда стоит человеческий грех, достаточно вспомнить все ту же историю обретений и утрат главы Иоанна Предтечи: Иоанн Креститель сначала сам является монахам-паломникам с указанием на местонаходжение главы, а потом сам же велит благочестивому гончару забрать главу у монахов по причине их неблагоговейного отношения к святыне.

Каково же наше отношение к святыне (в широком смысле), что Бог сегодня лишает нас святынь? Сходу на такой вопрос не ответишь, уж слишком много аспектов у этой проблемы. Но, как минимум, на один имеет смысл обратить особое внимание.

Наше советское прошлое привнесло в церковную жизнь много такого, что, будучи абсолютно чужеродно православию как вере и культуре, настолько прочно въелось в церковную жизнь, что изживать его придется не одному поколению верующих. Одним из таких пороков церковной жизни стала своеобразная простонародная религиозность.

Сразу скажу, я не имею ничего против простонародного отношения к вере, если таковое имеет место в простонародной среде. Но когда подобное наблюдаешь в крупных городских приходах и слышишь апологию именно такой религиозности от священников-академистов, понимаешь, что лесковское «Русь крещена, но не просвещена» соответствует не только канувшим в Лету синодальным временам.

С самого своего появления в истории человечества христианство было городской религией: в городах возникли первые христианские общины, по крупным торговым и портовым городам пролегли первые маршруты апостольской проповеди, города стали средоточием христианского просвещения и развития богословской мысли. И даже некоторые прославленные монастыри, известные многовековой аскетической традицией и строгостью жизни, были изначально основаны в больших городах. Отсюда и принцип распространения веры в пределах Византийской империи представлял из себя движение от центра к глубинке, от города к селу.

Если кто-то думает, что на Руси было как-то иначе, он заблуждается: из Киева христианские миссионеры двинулись в направлении торгового пути из варяг в греки, естественно, по городам.

А вот с глубинкой у нас дела обстояли куда хуже, чем у византийцев. В городах уже столетия, как каменные храмы возвышались, а по селам все держались языческих обычаев. Конечно, со временем христианское просвещение добралось и туда, но привело это не столько к отказу от язычества, сколько к переносу языческого образа мысли на почву православной обрядности.

Веками лучшие умы Церкви ничего не могли с этим поделать, пока не грянула революция 1917 года и волна большевистского террора так захлестнула Церковь, что к тридцатым годам прошлого века центр религиозности вынужденным образом переместился из города в село. Мало того, что в глубинке было безопаснее, так еще и подавляющее большинство образованного духовенства сгинуло в лагерях. Те, кто пришел на смену, зачастую были выходцами из простонародной среды и носителями соответствующего мировоззрения.

С годами церковная жизнь начала возрождаться и, с момента открытия семинарий и академий, можно было уже надеяться на то, что простонародная религиозность постепенно отойдет если не в прошлое, то уж точно на периферию церковной жизни. Ан нет! Тот факт, что последняя была фактически безальтернативным мировоззрением Церкви тридцатых-сороковых годов, привел к тому, что воспитанное в его рамках поколение церковного народа воспринимало его как норму веры, единственную и безальтернативную.

Авторитета простонародной религиозности добавляло еще и то, что ее носители были в числе исповедников, защитников веры и Церкви, людей, понесших бремя первых лет послевоенного церковного возрождения.

Ситуацию не смогли изменить ни хрущевские гонения, ни брежневское затишье, ни перестроечная либерализация.

Своеобразным временем надежд стали девяностые, когда после развала СССР центр религиозной жизни снова вернулся в город, но не тут-то было.

Слишком мало на тот момент оказалось в Церкви тех, кому вследствие происхождения, воспитания, образования или особенностей воцерковления простонародная религиозность была чужда. В итоге, на протяжении всех нулевых и десятых, за редкими исключениями, село учило город, как нужно верить.

Снова повторю, ничего против простонародной религиозности как таковой я не имею. Но она органична и нормальна исключительно в простонародной же среде. За ее пределами она не только нелепа и неуместна, но и откровенно вредна.

Между тем, центром такой религиозности является именно вещественная святыня и определенные, устоявшиеся в народе формы ее почитания. Причем святыня эта выступает уже в совершенно самостоятельной роли, будучи значима и ценна сама по себе.

В подобную же ценность в себе превращается и сформированная в народной среде совокупность ритуалов почитания святыни, причем авторитет неведомых «дедов-прадедов», со времен которых так повелось, неизменно выше авторитета священника, имей он хоть семь пядей во лбу, хоть нимб над теменем.

«Запечатать» могилу после отпевания, открыть Царские врата, когда чья-то родственница рожает, окропить святой водой кольца перед венчанием, дать пролезть под иконой во время крестного хода… Такие и подобные просьбы и требования мы, священники, слышим регулярно. Конечно, это – сущие мелочи, но таких мелочей – тысячи, и в своей совокупности они и формируют всем нам хорошо знакомый примитивный вариант «народного православия». Того самого, которое жаждет своими глазами видеть чудеса от мощей и чудотворных икон и с упоением внимает самым завиральным приходским сплетням. Которое верит в сны и не видит ничего зазорного в их пересказывании и перетолковывании на том лишь основании, что пригрезилось не просто так, а под праздник. Видящего прозорливца в каждом седобородом монахе и пытающегося распознать пророчество в лепете несчастного приходского дурачка, записанного в «блаженные» единственно по причине задержки умственного развития.

Не спрашивайте меня, пожалуйста, что же тут плохого, потому что плохо здесь все.

От законов рынка, взятых за основу церковной жизни (а вы как думали? «Люди хотят», «люди просят» – это ни что иное, как примитивное «спрос рождает предложение»), до отсутствия всякой потребности в Боге у тех, в чьем мировоззрении на первом месте святыня и ритуалы взаимодействия с нею.

Видимо, в последние годы Господь разочаровался в нашей способности самостоятельно выстроить правильную систему приоритетов.

И, как бы это не прозвучало, но самое страшное мне видится не в том, что сейчас, на какое-то время, Бог оставит нас без святынь, а то, что когда Он снова сподобит нас их обрести, мы на радостях примемся за старое.

Читайте также