Неизвестные святые. Киевские монахини в горах Абхазии

Так выглядел Сухум в середине ХХ века

Положение пустынников в кавказских горах становилось все тяжелей. Все новые и новые известия о преследованиях, побоях и арестах. Один местный журналист в публикации под названием «За горами, за долами свили себе гнездо религиозные мракобесы» зло нападал на престарелых монахинь, приютившихся на пустынном косогоре близ одного сванского селения в маленьких кривобоких лачугах, которые сами же и соорудили.

Эти обнищавшие женщины, никогда не имевшие даже клочка земли, впервые за долгие годы смогли обустроить себе какое-то жилище. Жили тихо, никому не мешая. Селяне их не притесняли. Не имели ничего против крошечной общины монахинь, расположенной в пустынном месте, и представители местной власти, лесники и руководство колхоза. Это последнее обстоятельство в основном и вызвало праведный гнев корреспондента, обвинившего их в «великом невнимании к соблюдению законов».

Корреспондент изощрялся в риторике и остротах. Он был горд тем, что сумел обнаружить в горах группу старух от 60 до 80 лет, которых упорно называл «кликухами», и, рассчитывая на шумную сенсацию, напирал на идеологическую подоплеку, требуя признать их социально опасными.

Что же на самом деле стояло за историей с поселением пожилых монахинь?

Когда правительство начало проводить мероприятия по сокращению штатов монастырей, почти половина насельниц женских обителей была выдворена за их ограду. Часть монастырей ликвидировали вовсе.

Бездомные монахини стали скитаться по городам в поисках пристанища, а некоторые продолжали ютиться около своих прежних обителей, в надежде со временем вернуться в монастырскую семью. Но надеждам не суждено было сбыться. Так случилось и с этими монахинями.

Проживая без прописки в Киеве, они угодили в милицейскую облаву и за нарушение паспортного режима год провели в заключении. У многих из них не было ни родных, ни знакомых, у которых можно было бы поселиться.

После годичного заключения, монахинь бесцеремонно выдворили за тюремные ворота, предупредив, что в следующий раз за нарушение паспортного режима их накажут еще строже. Анисья вместе с сестрами во Христе пошла в собор святого Владимира, встала на колени пред иконою Пресвятой Богородицы «Утоли моя печали», заплакала и стала взывать:

– Царице моя Преблагая, Надеждо моя, Богородице, Приятелище сирых и странных Предстательнице, скорбящих Радосте, обидимых Покровительнице! Зриши мою беду, зриши мою скорбь, помози ми яко немощну...

Вдруг к ней подошла одна сострадательная раба Божия и сказала:

– Матушечки, поезжайте в Сухуми, это город богатый. Он находится далеко на юге, на побережье Черного моря. Там вы сможете устроиться на жительство.

Обливаясь слезами, Анисья спросила:

– Да на что же мы билеты-то на поезд купим? У нас ведь нет ни копеечки.

Добродетельница пошла к настоятелю храма и рассказала ему о положении вышедших из тюрьмы монахинь. Она попросила разрешения пройти во время службы с церковной тарелкой и собрать среди прихожан подаяние на нужды сестер. Настоятель благословил ее замысел. Когда началось богослужение, она стала ходить между молящимися, прося жертвовать лепту для освободившихся из тюрьмы обнищавших монахинь. После того как женщина обошла весь храм, тарелка оказалась наполненной до краев.

Разыскав Анисью, добродетельная раба Божия отдала ей собранные деньги. Анисья приняла их и со слезами радости поцеловала спасающую руку. На другой же день монахини купили билеты на поезд и уехали в Сухуми.

Когда они приехали в Сухуми, изумлению их не было предела: стояла середина зимы, а город утопал в зелени. Люди были одеты легко, небо было высокое и голубое, каким его никогда не увидишь в северных широтах. Цвела мимоза, в воздухе летали пчелы и порхали бабочки...

Приехавшие из морозного Киева матушки стояли на перроне в теплых пальто, обвязанные шалями. 

С вокзала они сразу отправились в храм и стали расспрашивать, где можно устроиться на ночлег. К ним подошла худощавая женщина:

– Пойдемте, сестрички. Я проведу вас к рабу Божию Якову, он всех принимает.

Раб Божий Яков обитал на окраине города, в ряду покосившихся хижин, сбитых из досок. При лачуге имелся дворик, огороженный невысокой изгородью. Странницы вошли через калитку во двор, и женщина позвала: «Яков Степанович, я привела к тебе ночлежниц». Из дома послышался приветливый голос: «Заходите, заходите, у меня в сарае места много». Так началось жительство киевских сестер в южной Абхазии.

Домишко приютившего их человека был совсем маленький: два с половиной метра в длину на метра два в ширину. Жил Яков вдвоем со своей старухой. В единственной комнатке стояли двуспальная кровать, кухонный стол, два табурета и железная печка – негде повернуться. Монахини зашли в сарай. За загородкой здесь помещались две свиньи, в одном углу лежали дрова, в другом – куча разного хлама, принесенного Яковом с городской свалки.

Через несколько дней раб Божий Яков развел монахинь по домам богатых грузин, которые приняли их к себе няньками и прописали. Несколько лет, проведенных с детьми, были для матушек недолгим периодом благополучия, коротким отдыхом перед новыми испытаниями.

Мало-помалу дети подросли, и нянькам начали намекать, что они в доме лишние. В конце концов они снова остались без пристанища, и им опять пришлось скитаться. Пока у монахинь был паспорт с пропиской у прежних хозяев, они еще могли оставаться в городе. Ютились в дровяниках и сараях в трущобах на окраине, зарабатывая сбором каштанов, орехов и ягод, которые затем продавались на городском рынке. Но после реформы паспортной системы началось сущее бедствие: самая маленькая комнатка без отопления и освещения сдавалась на кабальных условиях – по 50 рублей в месяц. К тому же местная власть использовала ограничение прописки в курортных городах как способ для вымогательства огромных взяток – по тысяче рублей с человека.

Обездоленным монахиням снова грозила скамья подсудимых. За что? За какую провинность их снова ждали тюремные застенки?

Посоветовавшись, монахини решили уехать из города и перебраться вглубь гор, к селениям Лата или Аблухвара, где местность была мало заселена. Приехав туда и осмотревшись, монахини нашли одно пригодное для жительства место и начали сами, как могли и умели, строить себе келейки, из валежника, которого после лесоразработок валялось кругом великое множество.

Строились долго, с весны и до поздней осени. Закончив последние доделки, с облегчением вздохнули: впервые за всю жизнь у них были, пускай даже косые и кривые, но свои домики. Два метра в длину и полтора в ширину, в стенках – по два проемчика со вставленными в них стеклышками, стены изнутри и снаружи обмазаны глиной. Вот и все, милостью Божией, жилье.

Освободившись от непосильной дороговизны и тягот жизни курортного города, женщины стали жить одной монашеской семьей. Каштанов, орехов, грибов, ягод, диких груш в горах было вдосталь. Каштаны стали основным источником их жизненного обеспечения. В течение всей осени отшельницы пекли из них хлеб, добавляя немного муки, варили грибную похлебку, в которую толкли плоды бука. Так сводили концы с концами.

Для монахинь-певчих церковное пение – смысл всей жизни, их ежедневная богоугодная деятельность, их радость. Поэтому они решили сообща построить для пения одну просторную келию с высоким потолком, чтобы звуку было куда воспарять. Внешне это была такая же лачуга лачугой, просто чуть больше всех остальных. Но корреспондент в своей статье громко назвал ее «церковью», из чего следовало, что монахини затеяли по-настоящему большое строительство в горах и взамен старых церквей, которые одну за другой уничтожало государство, решили возводить новые.

Статья в газете сделала свое дело. После публикации к домикам монахинь примчался на трех автомашинах специальный отряд Комитета государственной безопасности. Сотрудники КГБ подняли оглушительную стрельбу по всему лесу, словно устроили облаву на бандитов, а потом согнали в одно место трясущихся от страха старушек и начали дознание. Начальник спецгруппы кричал и запугивал монашек больше всех, изобильно пересыпая свою речь бранью. Площадной матерщинник, ничуть не стыдясь, обзывал целомудренных монахинь самыми мерзкими словами, даже не считаясь с их возрастом.

Тогда одна из матушек, посмелее, сказала: «Ты почему так скверно ругаешься-то, да все по-матерщинному, да по-матерщинному? Остальные-то вон меньше ругаются, только одного тебя и слыхать». Несколько обескураженный, начальник сперва замолчал, а затем махнул рукой и дал знак своим подчиненным крушить все, не оставляя камня на камне.

С неистовой яростью те набросились на кривобокие лачуги. Все запасы продовольствия монахинь: крупы, муку, сахар, сушеные грибы, сушеные груши и ягоды, каштаны и плоды бука – высыпали на землю, облили керосином и сожгли. Сожгли одежду, обувь, даже нательное белье, – все нищенские пожитки монахинь. Сожгли и порушенные лачуги. Остались одни дымящиеся головешки. Натешившись вволю, чекисты посадили монахинь в кузов и под конвоем увезли в Сухуми.

Позже одна погорелица со слезами рассказывала: «С этими постройками мы все надорвались. У меня образовалась паховая грыжа, произошло опущение. Куда я теперь гожусь? Я стала инвалидом на всю оставшуюся жизнь. Была единственная радость – своя келейка, где можно было в тепле переспать, а сейчас куда деваться? Опять скитаться – где день, где ночь, дрожа от холода».

Монахиню Таисию как очевидно сумасшедшую водворили в психиатрическую лечебницу: ведь это она как старшая давала наставления, руководила строительными работами... Остальных же монахинь хотели поместить под арест, но начальник спецприемника, глянув на еле дышащих арестанток, запротестовал:

– Зачем вы привезли сюда эту рухлядь? Я их принимать не буду. Увозите их куда хотите...

И тогда их повезли в республиканскую тюрьму, которая находилась довольно далеко от Сухуми. По пути пришлось высадить еле живую от пережитого испуга схимонахиню Агапиту. Испугавшись, что она помрет прямо в кузове машины, ее бросили на дороге, напутствовав: «Иди, куда знаешь...» Оставшись одна в незнакомом месте и не имея сил возвратиться в город, она села на обочину и так долго сидела в растерянности. Через некоторое время, когда стало совсем плохо, она легла на асфальт.

В это время мимо ехал на автомобиле один богобоязненный человек, прихожанин городского храма. Увидев в безлюдном месте умирающую монахиню, он привез ее к кафедральному храму и отправился к архиерею с вопросом, как ему поступить. Владыка благословил отвезти схимонахиню в приходскую церковь, расположенную на территории городского кладбища, и направил в помощь ему послушницу.

Видя, что часы страдалицы сочтены, приходской священник тотчас приступил к исповеди и причастил исповедницу запасными Дарами. Спустя полчаса раба Божия схимонахиня Агапита отошла ко Господу, закончился ее многострадальный жизненный путь.

Машина репрессий выполнила назначенное ей дело. Когда по истечении сорока суток монахинь выпустили из-под ареста, с них взяли подписку, что в 24 часа те уедут подобру-поздорову. Подобно распуганной волком овечьей отаре, они бросились в разные стороны. Живым укором для жителей Сухуми и напоминанием о жестокости и лукавстве правителей осталась одна монахиня Еликонида, скитавшаяся по окраинам города в поисках приюта. До холодов она ночевала, где придется: в подземном бомбоубежище, на кладбище и даже в туалете городского парка. Днем же приходила к храму и питалась от панихидного стола или подаянием.

Из-за нечеловеческих условий жизни эта страдалица не имела возможности содержать себя в достойном виде; по ней, даже поверх душегрейки, ползали вши. Во время погрома все смены белья были сожжены, и она, оставшись ни с чем, дошла до крайней нищеты. То и дело она взывала к знакомым прихожанам, прося взять ее к себе на ночлег. «Укройте меня, – умоляла несчастная. – После того, как я побывала в арестантской, я стала бояться милиционеров больше, чем бесов. При виде их у меня все кишки трясутся. Все кишки мои постоянно трясутся от страха». Плача, она напоминала людям:

– Когда будет Страшный Суд, Господь скажет: "Я был голоден, а ты не накормил Меня. Я был без крова, а ты не приютил Меня. Я был болен, а ты не посетил Меня". И если вы хотели бы исполнить заповедь евангельскую, да не смогли, то оправдает вас Бог. Если же могли, да не захотели, повинны будете, и Господь скажет: "Не вем тя..."

Но все избегали ее, а то и откровенно говорили:

– Ну куда мы тебя возьмем? Ты нам все жилье завшивишь. И кроме того, у нас казенная квартира, и, если узнает милиция, нас из нее выселят.

Только одна прихожанка, которая иногда навещала монашек, когда те еще жили в горах, подошла к ней. Терзаемая совестью, она предложила: «Во дворе у меня есть туалет, который я построила сама. Если желаешь, я уступлю тебе его. Буду кормить тебя, живи в нем, а сама я буду ходить в туалет соседки». Бродяжница рада была и этому, лишь бы где-нибудь укрыться. Степанида принесла ей какое-то старое стеганное пальто, матушка Еликонида надела его поверх своей душегрейки и с тем обосновалась в новом своем жилище.

Ночами она выходила на прогулку, а днем пряталась в своем укрытии и совершала келейное молитвенное правило. В середине весны матушка Еликонида неожиданно умерла, окончив свой крестный путь христианского бескровного мученичества. Умерла, думается, больше от душевного волнения, что ее вновь обнаружит милиция, нежели от болезней и старости. Хозяйке же, Степаниде, пришлось принять еще множество мучений, чтобы похоронить умершую, – ведь та нигде не была прописана, документов о смерти никто не давал. Комендант кладбища отказался предоставить могилу. Лишь взяв из сберкассы остаток своих средств и потратив их на взятки, Степанида смогла выполнить свой долг и похоронить страдалицу.

Читайте также